Молотобойцы-плиткоукладчики, вышедшие сегодня поутру на тропу войны в пределах моей прихожей, весь день глухим пульсом грохотали в висках, по-шаманьи призывая мигрень. Время от времени они смягчали скуку, исходившую от стынущего в ведре жидкого цемента, огнем смачных трехэтажных ругательств.
Без молотка в руках эти юные атлеты кажутся людьми мирными, немного рассеянными, пребывающими в бесконечных, но бесплодных размышлениях. Громадны, и оттого крайне зажаты - боятся лишний раз пошевелиться, чтобы не задеть часы и статуэтки, боятся пожать руку, очевидно, опасаясь сломать хилую кисть клиента. Неуклюжи, медлительны, к дистрофичному бумагомарателю, больному бледной немочью, относятся со странной смесью покровительственности и робости.
- Вам, может быть, чаю? - предлагаю я.
- Да нет, что Вы, - лидер молотобойцев мнется, опускает взгляд и едва сдерживается, чтобы не заскрести туфелькой сорок пятого размера по обнаженному линолеуму прихожей. - Вы здесь не ходите, испачкаетесь. Саша, ну что ты стоишь, помоги человеку пройти, чтобы не влез в грязь. Лезет же!
Надо сказать, то море грязи, что образовалось в прихожей, на тот момент было невозможно обойти.
Мой кот, поначалу от греха подальше влезший на антресоли, быстро понял, что молотобойцы совершенно безопасны для его кошачьего благополучия, и слез с физиономией, перекошенной от пренебрежения. Мой кот не уважает людей, не обладающих в должной степени кошачьими повадками. Расист, очевидно.
Пустырь под окном с головой, как в лютую февральскую метель замело листвой, земля пахнет как храм - благовониями, ладаном, покоем, до смерти покоем. Серой дымкой заволокло кольцевую, туман льнет к окнам, отгораживая мою келью от мира влажной белесой стеной. Густо и пряно пахнет глинтвейном. Зябко. Мисима полупрочитан.