Не совсем понятно, живо ли здесь еще что-то и стоит ли сюда писать, но новая сказка вот.
МИШЕНЬКА
Вечер был совершенно обыкновенный для мая — упоительный. Небо, еще недавно ярко-голубое, вытаивало в чернильную синь. Ветер шнырял по зеленым чащам дворов, томительно тихим несмотря на близость столичных проспектов, задувал прохожим в ноздри запахи цветущих каштанов. Где-то недалеко шумел, то и дело тонко вструбливая, поезд.
У занавешенного зарослями сирени забора остановились двое.
— Ну вот, это здесь, — девушка в светлом плаще, прикуривая, указала взглядом на дом. — Вот балкон, и над ним справа.
Дом был старый, трехэтажный, увенчанный тонкими рогами труб. С крыши глядел на улицу ветхий глаз деревянного чердака. Вросшее в землю пузо было прорезано высокими арочными окнами и полнилось порошками, пастами и шампунями — в нем гнездился "Остров чистоты".
Парень задрал бородатую голову к третьему этажу.
— Я ничего не вижу. Темно. Или... — он прищурился. — Как будто что-то белеет вон там. Не разобрать.
— Забраться бы повыше... — девушка выдохнула в нужном направлении дым. Поезд протяжно ахнул об огромности мира.
— Так ведь в милицию уедем, — пожал плечами парень. — А я не хочу. Я там уже был.
Мимо по улице проковылял пьяный прохожий.
Дальше...Тем временем за окном третьего этажа под потолком, соседствуя со старой люстрой, пребывало привидение. Звали его Михаил, или — чаще — Мишенька. Он был фамильной реликвией, передающейся по наследству с незапамятных времен (хотя надежные источники установили, что Мишенька был никак не старше середины девятнадцатого века). Причины его смерти были туманны: то ли чахотка, то ли несчастная любовь, которая, по слухам, косила в те времена не хуже чумы.
Свиду Мишеньке было лет семнадцать. Его бледное, утомленное и немного зловещее лицо напоминало январскую луну. Тем не менее, пугал людей он неохотно и считался в семье существом безвредным, но и бесполезным: дом не защищал и вместо собаки не использовался, проявляя к чужакам меланхолическое безразличие, никаких мистических талантов вроде предсказания смертей или рождений не проявил. Зато любил стихи и многие помнил наизусть, причем не только те, что выучил до смерти, но и новые. Декламировал свистящим шепотом Маяковского и Короткевича. Особенно любил заниматься этим по ночам, нависая над отдыхающими родственниками, — из тяги к хулиганству, свойственной всем, кто умер без должной тщательности.
Поначалу Мишенька жил в доме своей семьи, тут же где-то и стоявшем. Но во время революции был утерян и некоторое время бесприютно скитался на Кальварийском кладбище, где его подобрал тогда еще неупокоенный дух Янки Лучины (это поэт). Потом Мишенька был возвращен семье героическим дедом-танкистом.
С тех пор никто не знал, что с ним делать. Призраки плохо сочетались со строительством социализма. Несколько раз Миша вместе с семьей переезжал в кузовах ЗИЛов с одного места жительства на другое, трясясь посреди коробок с посудой и книгами, пока не обосновался в районе Тракторного завода, приютившись в кладовке за банками с помидорами.
У хозяйки дома Марины Васильевны, медработника и невестки танкиста, привидение поначалу не вызвало никакого энтузиазма. Мало того, что оно противоречило здравому смыслу, так еще и отдавало диссидентством. Но робкий нрав Мишеньки неизменно смягчал женские сердца, и скоро уже Марина Васильевна жалостливо качала головой, поглядывая в дальний угол кухни, на печально темнеющее на свежей побелке инфернальное пятно.
Шло время. Вещи, которые сушились за окнами тракторозаводской квартиры, меняли форму и цвет. Увеличивалась плавность автомобильных форм. Как-то весной семья Михаила спешно отбыла во Вроцлав. Мишенькина судьба стала предметом недолгих споров, конец которым положила постаревшая, обретшая с годами авторитетную властность Марина Васильевна. Заплаканная, влезая в прихожей в туфли, она прокаркала: "Вы же понимаете, что городу он принадлежит больше, чем нам».
Закатный город за окном согласно вздохнул свежей листвой, порыв ветра раздул прощально кружевные занавески в кухне.
Так Мишеньку, признанного культурным достоянием, оставили в Минске вместе с мебелью и прошлогодним вареньем.
Квартиру на третьем этаже старого дома вскоре сняла пара молодых айтишников. Они поздно вставали, поздно ложились и придерживались материализма столь слепого, что робкое присутствие Мишеньки принимали за сквозняк или нервное расстройство (девушка даже записалась к психотерапевту, вздыхая о доконавшей ее обстановке в стране).
В тот вечер, скрючившись под потолком, Мишенька не спал (потому что спать не умел, несмотря на распространенный стереотип о том, что смерть это вечный сон). Сидеть возле люстры ему не нравилось: было высоко, пыльно, белесая темнота, нарушаемая только фонарем да фарами проезжающих мимо автомобилей, противно шевелилась пауками. Мишенька отполз к окну, где было светлее, и уставился на жужжащие напряжением высоковольтные провода, на тяжелый, налившийся сочной рыжью, слегка запаутиненный плод фонаря.
На противоположной стороне улицы на синей скамейке сидели двое.
— Да вон оно, говорю тебе, — втолковывала девушка. — Лицо, видишь, белое, прямо под потолком?
Парень хмурился.
— Да это блик. Или мебель какая-то там стоит.
Девушка только смиренно махнула рукой. В каждом из ее голубых глаз отражалось окно с белым лунным лицом в левом верхнем углу. Между ними — глазами, лицами — белела морским пирсом переносица.
— Мне было шесть, когда я впервые его увидела. Мы шли домой с мамой, была зима. Сумерки. Ветер. Месяцок над домом, желтая загогулина. И оно. Сидит. Смотрит на меня. Я тогда подумала важное вроде бы, умиротворяющее такое: даже если что-то давным-давно умерло, оно все равно может быть бессмертно, — ветер подул сильнее, зашумел сиреневыми зарослями у забора, которые теперь, ночью, казались грозными, оборонными. — Знаешь, почудилось, будто тонкая-тонкая паутинка протянута через мясо времени откуда-то издалека ко мне — и через меня дальше.
В каждом из ее голубых глаз пошевелилось, переползло в другое полушарие радужки привидение.
— Ладно, — вздохнув, она встала, одернула плащ. — Пойдем? Кофе хочется.
Они молча побрели по улице. Пахло сиренью и ночным холодком. Поезд ушел, и в петлях тракторозаводских улиц стало тихо, невесомо и грустно, как бывает только в лучшие вечера весны, когда время будто задерживает дыхание, застывает на несколько нежных часов в верхней точке, чтобы потом покатиться вниз, в асфальтовую жару лета, в тухлую водорослевую зелень каналов.
Там, где стоял трехэтажный дом с "Островом чистоты" в брюхе, стало безлюдно и тихо, будто все здесь прислушивалось к тишине, а тишина прислушивалась ко всему, и они вечно стерегли друг друга. Из-за спящего ока чердака взбиралась на небо сердитая толстая луна.
За окном третьего этажа, в темноте, пойманной в деревянную оправу, что-то белело.