"Вымышленный литературный персонаж, скрывающий свое книжное происхождение". (с)
Дописываю экспериментальный рассказ, действие которого происходит в наших краях. Саммари: школа, старые добрые подростковые проблемы — или, может быть, нет. Рассказ получается длинноват, поэтому я разделю его на две части.
Один из этих. I.Смысл моего мерцающего существования — сон. Я смотрю, как мой мир уплывает влево, сносимый ветром. Накрениваются окна, размазывается серый пейзаж за немытыми стеклами, схваченными в решетку рам: дерево и дорога, спортивная площадка, облупившиеся металлические звери под низким небом, просевшим, как старая крыша. Я отворачиваюсь, чтобы не видеть мольбу в их глазах.
На темной правой стене висят портреты Гоголя, Толстого и Тургенева. Их зазубренные брови насуплены, щерятся, как ряды пик. Кто ты, как бы спрашивают они, достоин ли называться сыном нации, которую мы прославили, сколько слов в минуту ты можешь прочитать, ассимилировать, поглотить, впитать? Мой разум потемнел и загустел от букв, моя голова — стеклянная чернильница.
Я уроню ее на парту — и она разобьется, и комнату затопит чернота.
— Янушевич! — орет прямо мне в ухо русица. — Что за поза? Приведи себя в порядок.
Я смотрю на нее — и она кажется мне похожей на знак, лишенный значения, симулякр, округлое пятно на поверхности вибрирующей пустоты. Части меня стыдно за мою бесчеловечность. Остаток меня слишком бесчеловечен, чтобы испытывать эмоции.
— Тебе опять плохо? — хмурится тем временем пятно. — Что с тобой? Ребята, отведите Сашу к врачу.
Все молчат, я никому здесь не нравлюсь. Я учусь в этой школе всего второй месяц — и навыка быстро заводить друзей у меня отродясь не было. К тому же здесь мне постоянно плохо (когда не скучно или никак). Причина моего циклического умирания — загадка для врачевателей. Это не добавляет мне популярности. Отнюдь.
Тогда пятно говорит:
— Белозеров, ты. Все равно толку от тебя никакого.
И я с удивительным равнодушием думаю, что погиб. Поскольку наше общение с существом под названием Белозеров, мягко говоря, не задалось. Во время нашего последнего акта коммуникации он пытался затолкать мою голову в унитаз — за "пидорский вид", за "наглое лицо", за что-то еще, я прослушал некоторые его аргументы, занятый попытками не наглотаться сливной воды.
Откровенно говоря, я понятия не имею, что Белозеров имел в виду. Я робок и одеваюсь в черные мешки. Между прочим, это связано.
Пока Белозеров взваливает меня на плечо, до обидного легко, как полупустой рюкзак, на меня накатывает какая-то космическая меланхолия. Наверное, что-то подобное испытывает человек, когда идет на казнь. Смирение, парящее где-то над агонизирующим от ужаса биологическим сгустком, который как будто больше почти не ты.
— Сожрал что-нибудь? — как-то по-отечески спрашивает меня Белозеров, когда мы идем по пустому бледно-голубому коридору.
— Феназепам, — отвечаю я.
К чем лукавить, как вопрошала пушкинская Татьяна.
За неимением физических изъянов в моем организме меня записали в эстетствующие невротики и набили лекарствами, как курицу на птицеферме. Я не против. Я продолжаю чувствовать себя плохо, но больше не беспокоюсь по этому поводу.
Белозеров резко сворачивает и заталкивает меня в туалет.
С его стороны это неоригинально. Я отмечаю отсутствие у Белозерова воображения.
Он сваливает меня у окна прямо на пол — грязный, думаю я, но не удерживаюсь на ногах и падаю у батареи — а сам присаживается напротив меня на корточках. Он относится к вымирающему подвиду человека: бритая голова, панковская сережка и взгляд наемного убийцы из низкопробного триллера. Интересно, он тренируется перед зеркалом брутальному выражению лица? Я представляю его в плохо освещенной прихожей напротив пыльного зеркала — на фоне ковра с дряхлыми, умирающими от старости оленями — корчащим свирепые рожи своему отражению. Я смеюсь.
Он смотрит на меня с какой-то задумчивой ненавистью. Как будто ему интересно, что будет, если раздавить в руках мою голову, как спелый арбуз. Мне не нравится этот взгляд. Еще больше мне не нравится пафос и вторичность сложившейся ситуации. Намного приятнее было бы погибнуть как-нибудь художественно: современно и иронично.
— У тебя закурить не найдется? — спрашиваю я поэтому.
И ощупываю туалет взглядом в поисках хоть чего-нибудь, чем можно было бы защищаться. В дальнем углу желтеет одинокий веник.
* * *
Через минуту мы оба сидим на полу туалета — грязный, грязный, продолжает биться брезгливая истерика на задворках моего сознания — и курим, глядя в серую дверь, в веник с совком, в некогда голубые стены, измызганные чьей-то душевной грязью.
— Ты один из этих, да? — спрашивает меня Белозеров.
Его брови хмурятся — все, что осталось на его лице от волос. Из окна на него падает серый свет, освещая его глаза, тоже серые. Я думаю о том, что кто-то из нас, вероятно, психически болен.
И если быть объективным и непредвзятым, все указывает на то, что это я.
Школьный психолог — психологиня, как называют эту добрую, печальную женщину, похожую на облако, все, не помня имени и отчества — считает, что мне вредят частые переезды, из-за которых я не успеваю установить прочные контакты с людьми. В этом, по мнению психологини, корень моих проблем. Я с ней не согласен. Корень моих проблем, черный, ветвистый, уходящий глубоко в землю, в червивую, полную многолапых жуков темноту — в моей человеческой природе.
Я хотел бы быть листком дерева, плещущимся на ветру. На меня светило бы солнце, меня омывал бы дождь. Мухи откладывали бы на мне свои тошнотворные трипофобические личинки. Я шелестел бы, соприкасаясь с другими такими как я, а потом пожелтел бы, оторвался от своей кривой, дряхлой реальности и улетел во влажный осенний сумрак.
Вместо этого я родился и вырос человеком. У меня было много книг и интернет. Дом казался мне пухнущим от миров, которые мне предстояло узнать, а за дверью мир был только один, и я его уже узнал, и он мне не нравился. Мы с мамой часто переезжали. Миры переезжали вместе с нами в больших картонных коробках, тряслись в грузовиках, иногда рвались. Я подклеивал их скотчем. Ноут я возил с собой, держал на коленях. Дорогая вещь.
Иногда мне становилось душно оттого, что я был один, и я стал мастером по созданию внутренних форточек, фантазирующим эскапистом, эскапирующим фантазером, прокладывателем тоннелей в незаписанные киноленты, транслируемые мне прямо в мозг.
Нейронные форточки эффективнее пластиково-стеклянных.
Сюда мы переехали три месяца назад. Полтора месяца назад меня отправили в новую школу. Почти ничем она не отличается от старой. Такая же серая буква П, жмущаяся посреди безликих домов и домишек, посреди двориков, обросших лысеющими, как сорокалетние офисные работники, кустами. Те же страдающие, ненавидящие нас учителя. Те же нанавидящие учителей мы. Та же осень.
Земля снова совершила свое — без преувеличений — круго-свет-ное путешествие.
— Один из кого? — спрашиваю я наконец.
Кто-то говорил мне, что поддерживать диалог вежливо. Даже если заранее уверен, что он будет бессмысленным и безумным.
Белозеров косит на меня стальным глазом. Веник в ужасе замирает в углу.
— Ты считаешь меня идиотом, — не спрашивает, сообщает он, холодно и деловито. — Но фигня в том, что мне здесь нравится не больше твоего. Я вижу, что ты один из этих. Предлагаю следующее. — Я лениво думаю о том, что он не настолько глуп, как пытается казаться — надо же, "следующее". — Я помогаю тебе здесь, ты помогаешь мне там.
Плавая в дрожащем бассейне своего воспаленного мировосприятия, я понятия не имею, о чем он говорит, но готов согласиться на что угодно, лишь бы не продолжать слишком тесного знакомства с унитазом.
— Хорошо, — осторожно говорю я. — А в чем, собственно, дело? Где там?
Белозеров смотрит скептически, хмурит свой непристойно обнаженный лоб, хмыкает. Бесцеременно хватает меня за руку — я все еще держу в ней сигарету, немного пепла слетает на кафельный пол — и переворачивает ее ладонью вверх. Потом задирает рукав, смотрит на мое запястье — оно бледное и непримечательное.
— Действительно не знаешь? — поднимает бровь Белозеров. — Надо же. Надо же, блядь. Он не знает.
За его насмешливостью сквозит и изумление, и довольство. Я не пытаюсь скрыть своей растерянности.
— Короче, слушай меня внимательно, — он тушит окурок о грязный пол и швыряет в канализационное окошко. Его голос прокурен, лицо жесткое, как башмак. — Придешь сегодня ночью на школьный двор, притащишь свечей. Там разберемся.
— Каких свечей? — недоумеваю я.
— Каких захочешь. Это твоя работа — выбирать свечи.
На этом он поднимается и уходит. Не оборачивается, не прощается. Я смотрю ему вслед — серые джинсы, замызганные гриндерсы — и чувствую, что сошел с ума.
Почему-то это ощущение возвращает мне четкость мысли.
* * *
Низкое небо полнится набухшими пузырями облаков. Кажется, они лезут мне в легкие — величественные, нежные. Я переполнен их пышностью, их дымчатой серостью, укутан ими — я задыхаюсь.
При этом — странный контраст — я чувствую себя почти хорошо по сравнению с нынешним утром. Мне весело. Мне интересно.
Не сомневаюсь, прийти на вечернее свидание к существу вида "Белозеров", которое в первую нашу встречу продемонстрировало агрессию, а во вторую — удивительную игру воображения, — предельно здравомыслящее решение. Здравомыслие — основа моей натуры. В моей сумке куча толстых серых свечей с диковатыми продавленными рисунками на боках — я нашел их на акции и взял, довольный тем, что это "моя работа". Люблю быть хозяином положения. По этому поводу я купил еще красивую зажигалку и кучу бумаги. Захотелось.
На школьном дворе темно. В парке, примыкающем к правой его границе, стонет птица — тонкий мяукающий звук, поднимающийся, как дым, к темным верхушкам деревьев, а оттуда — к небу.
Белозеров уже ждет меня: сидит посреди сумрачного футбольного поля и курит. Он не один — я поздно замечаю движение в темноте и вижу девушку: маленькую, темноволосую, завернутую в огромную черную кофту. Ее тонкое лицо казалось бы идеальным, если бы не было таким серьезным.
— Даров, — беззлобно приветствует меня Белозеров. В его белых ушах поблескивают сережки: кресты, ромбики, черепа. — Это Эля, она из параллельного класса.
— Эля — это Элеонора? — спрашиваю я, пытаясь изобразить приветливость.
Девчонка качает головой и молчит. Ее взгляд изучающий и почти осуждающий, как будто я сморозил глупость. Ее белое лицо на фоне черноты мира ясное, как полная луна. Мне хочется ей нравиться.
— Ладно, — небрежно командует Белозеров, разрубая неловкую паузу, как косец лопух. — Начнем.
Он гнусно, по-варварски швыряет окурок в жалкие ошметки бурой травы, разворачивается и направляется к школе. Он не оглядывается. Ведет себя так, будто уверен, что все будут беспрекословно ему повиноваться. Так, собственно, и происходит. Мы с Элей безмолвно премся следом за ним, за его агрессивно обнаженным загривком и резким плечевым поясом, за уверенной походкой и несовременно-брутальной обувью.
Он подходит к стене белеющей в сумраке школы, вынимает решетку из окна полуподвального этажа и пригласительно машет рукой. И ухает в темный проем — как будто ныряет. Эля безучастно следует за ним.
Я мнусь — темный провал мне не нравится — но то ли не хочу быть трусливее девчонки, то ли жажду продолжить свой психотический квест — сажусь и аккуратно спускаю ноги в темноту.
— Эй! — гулко подгоняет меня из мрака голос Белозерова.
На секунду мелькает мысль, что если они убьют меня здесь — принесут в жертву какому-нибудь выдроголовому египетскому богу или чему они там поклоняются — вряд ли полиция когда-нибудь выяснит обстоятельства моей смерти.
Я прыгаю.
* * *
Вспыхивает, дергается фонарный луч, прорезает кривую по полу и целится мне в лицо. Я мотаю головой, отворачиваюсь.
— Извини, — говорит Белозеров.
Поворачивает фонарик лучом вниз, как нож, и протягивает мне.
— Зачем? — не понимаю я.
— Ты поведешь.
Он говорит безапелляционно, беззлобно и как-то безлично. Наверное, примерно так нацистские офицеры говорили с евреями — за пару секунд до того, как выстрелить им в голову.
Внезапно я ясно понимаю, что искать ответы на какие бы то ни было вопросы здесь бесполезно. Чтобы выжить в шизофренических обстоятельствах, я должен действовать как сумасшедший.
Кажется, я слышал похожую фразу в каком-то сериале про детективов.
Я раздраженно забираю у Белозерова фонарик и двигаюсь вперед — через темные, заваленные бесформенными облаками хлама коридоры, через веники и швабры, стопки с макулатурой и пустые цветочные горшки. "Какое-то дикое говно", — думаю я и понимаю, что давно не чувствовал себя так хорошо. Боли нет, мир четок и ясен, как июльский денек. Я жив. Как будто воды Красного моря, месяцами сжимавшие меня в тисках и булькающие в горле, вдруг отступили.
Я легко поворачиваюсь спиной к своим ненормальным спутникам. Мне наплевать на них и на их возможные коварные замыслы. Я слышу шаги — они идут следом. Сильный опасный Белозеров и красивая Эля следуют за мной. Эта мысль доставляет мне удовольствие.
Во мне, как солнце, поднимается обжигающее чувство, которое я отстраненно классифицирую как бешенство. Мир кажется наполненным варевом из глупости, вялости и посредственности. И не то чтобы сам я выделялся в нем маленьким сверкающим бриллиантом. Я такой же — за исключением способности понимать свое положение — и себя ненавижу так же, как любого другого. Я бессилен что бы то ни было изменить. Во мне, как гангрена, гниет мерзкая, кислая тоска.
Но теперь, в эту короткую минуту, я жив.
Я чувствую себя неуязвимым.
Я нахожу в подвале большую комнату, заполненную старыми партами, и расталкиваю их в стороны. Вижу, как Белозеров молча берется мне помогать. Вижу, как Эля делает шаг в центр помещения и командую:
— А ну не топтать!
Эля замирает. Я бросаю сумку на пол и принимаюсь рисовать в пыли какие-то бог знает что значащие символы. Ну я устрою им магию! Вовек не забудут! Хотели — получите и распишитесь.
Достаю свечи, обозначаю ими углы кривой пентаграммы. Обозначаю стороны света — наобум, хрен они проверят. Рисую кракозябры, сами собой приходящие на ум — в свое время я немножко увлекался эзотерикой и держал в руках пару книг Блаватской. На зрителей внимания не обращаю. Сегодня я король вечеринки.
— Сядь туда, — говорю я Эле, выбирая для нее северную часть круга — у основания пентаграммы. — Оставайся, Элька, с нами. Будешь нашей королевой. Нет, так не звучит.
Мой мозг пылает. Наверное, я перенервничал.
Для обзоров.Для обзоров:
Один из этих. I.Смысл моего мерцающего существования — сон. Я смотрю, как мой мир уплывает влево, сносимый ветром. Накрениваются окна, размазывается серый пейзаж за немытыми стеклами, схваченными в решетку рам: дерево и дорога, спортивная площадка, облупившиеся металлические звери под низким небом, просевшим, как старая крыша. Я отворачиваюсь, чтобы не видеть мольбу в их глазах.
На темной правой стене висят портреты Гоголя, Толстого и Тургенева. Их зазубренные брови насуплены, щерятся, как ряды пик. Кто ты, как бы спрашивают они, достоин ли называться сыном нации, которую мы прославили, сколько слов в минуту ты можешь прочитать, ассимилировать, поглотить, впитать? Мой разум потемнел и загустел от букв, моя голова — стеклянная чернильница.
Я уроню ее на парту — и она разобьется, и комнату затопит чернота.
— Янушевич! — орет прямо мне в ухо русица. — Что за поза? Приведи себя в порядок.
Я смотрю на нее — и она кажется мне похожей на знак, лишенный значения, симулякр, округлое пятно на поверхности вибрирующей пустоты. Части меня стыдно за мою бесчеловечность. Остаток меня слишком бесчеловечен, чтобы испытывать эмоции.
— Тебе опять плохо? — хмурится тем временем пятно. — Что с тобой? Ребята, отведите Сашу к врачу.
Все молчат, я никому здесь не нравлюсь. Я учусь в этой школе всего второй месяц — и навыка быстро заводить друзей у меня отродясь не было. К тому же здесь мне постоянно плохо (когда не скучно или никак). Причина моего циклического умирания — загадка для врачевателей. Это не добавляет мне популярности. Отнюдь.
Тогда пятно говорит:
— Белозеров, ты. Все равно толку от тебя никакого.
И я с удивительным равнодушием думаю, что погиб. Поскольку наше общение с существом под названием Белозеров, мягко говоря, не задалось. Во время нашего последнего акта коммуникации он пытался затолкать мою голову в унитаз — за "пидорский вид", за "наглое лицо", за что-то еще, я прослушал некоторые его аргументы, занятый попытками не наглотаться сливной воды.
Откровенно говоря, я понятия не имею, что Белозеров имел в виду. Я робок и одеваюсь в черные мешки. Между прочим, это связано.
Пока Белозеров взваливает меня на плечо, до обидного легко, как полупустой рюкзак, на меня накатывает какая-то космическая меланхолия. Наверное, что-то подобное испытывает человек, когда идет на казнь. Смирение, парящее где-то над агонизирующим от ужаса биологическим сгустком, который как будто больше почти не ты.
— Сожрал что-нибудь? — как-то по-отечески спрашивает меня Белозеров, когда мы идем по пустому бледно-голубому коридору.
— Феназепам, — отвечаю я.
К чем лукавить, как вопрошала пушкинская Татьяна.
За неимением физических изъянов в моем организме меня записали в эстетствующие невротики и набили лекарствами, как курицу на птицеферме. Я не против. Я продолжаю чувствовать себя плохо, но больше не беспокоюсь по этому поводу.
Белозеров резко сворачивает и заталкивает меня в туалет.
С его стороны это неоригинально. Я отмечаю отсутствие у Белозерова воображения.
Он сваливает меня у окна прямо на пол — грязный, думаю я, но не удерживаюсь на ногах и падаю у батареи — а сам присаживается напротив меня на корточках. Он относится к вымирающему подвиду человека: бритая голова, панковская сережка и взгляд наемного убийцы из низкопробного триллера. Интересно, он тренируется перед зеркалом брутальному выражению лица? Я представляю его в плохо освещенной прихожей напротив пыльного зеркала — на фоне ковра с дряхлыми, умирающими от старости оленями — корчащим свирепые рожи своему отражению. Я смеюсь.
Он смотрит на меня с какой-то задумчивой ненавистью. Как будто ему интересно, что будет, если раздавить в руках мою голову, как спелый арбуз. Мне не нравится этот взгляд. Еще больше мне не нравится пафос и вторичность сложившейся ситуации. Намного приятнее было бы погибнуть как-нибудь художественно: современно и иронично.
— У тебя закурить не найдется? — спрашиваю я поэтому.
И ощупываю туалет взглядом в поисках хоть чего-нибудь, чем можно было бы защищаться. В дальнем углу желтеет одинокий веник.
* * *
Через минуту мы оба сидим на полу туалета — грязный, грязный, продолжает биться брезгливая истерика на задворках моего сознания — и курим, глядя в серую дверь, в веник с совком, в некогда голубые стены, измызганные чьей-то душевной грязью.
— Ты один из этих, да? — спрашивает меня Белозеров.
Его брови хмурятся — все, что осталось на его лице от волос. Из окна на него падает серый свет, освещая его глаза, тоже серые. Я думаю о том, что кто-то из нас, вероятно, психически болен.
И если быть объективным и непредвзятым, все указывает на то, что это я.
Школьный психолог — психологиня, как называют эту добрую, печальную женщину, похожую на облако, все, не помня имени и отчества — считает, что мне вредят частые переезды, из-за которых я не успеваю установить прочные контакты с людьми. В этом, по мнению психологини, корень моих проблем. Я с ней не согласен. Корень моих проблем, черный, ветвистый, уходящий глубоко в землю, в червивую, полную многолапых жуков темноту — в моей человеческой природе.
Я хотел бы быть листком дерева, плещущимся на ветру. На меня светило бы солнце, меня омывал бы дождь. Мухи откладывали бы на мне свои тошнотворные трипофобические личинки. Я шелестел бы, соприкасаясь с другими такими как я, а потом пожелтел бы, оторвался от своей кривой, дряхлой реальности и улетел во влажный осенний сумрак.
Вместо этого я родился и вырос человеком. У меня было много книг и интернет. Дом казался мне пухнущим от миров, которые мне предстояло узнать, а за дверью мир был только один, и я его уже узнал, и он мне не нравился. Мы с мамой часто переезжали. Миры переезжали вместе с нами в больших картонных коробках, тряслись в грузовиках, иногда рвались. Я подклеивал их скотчем. Ноут я возил с собой, держал на коленях. Дорогая вещь.
Иногда мне становилось душно оттого, что я был один, и я стал мастером по созданию внутренних форточек, фантазирующим эскапистом, эскапирующим фантазером, прокладывателем тоннелей в незаписанные киноленты, транслируемые мне прямо в мозг.
Нейронные форточки эффективнее пластиково-стеклянных.
Сюда мы переехали три месяца назад. Полтора месяца назад меня отправили в новую школу. Почти ничем она не отличается от старой. Такая же серая буква П, жмущаяся посреди безликих домов и домишек, посреди двориков, обросших лысеющими, как сорокалетние офисные работники, кустами. Те же страдающие, ненавидящие нас учителя. Те же нанавидящие учителей мы. Та же осень.
Земля снова совершила свое — без преувеличений — круго-свет-ное путешествие.
— Один из кого? — спрашиваю я наконец.
Кто-то говорил мне, что поддерживать диалог вежливо. Даже если заранее уверен, что он будет бессмысленным и безумным.
Белозеров косит на меня стальным глазом. Веник в ужасе замирает в углу.
— Ты считаешь меня идиотом, — не спрашивает, сообщает он, холодно и деловито. — Но фигня в том, что мне здесь нравится не больше твоего. Я вижу, что ты один из этих. Предлагаю следующее. — Я лениво думаю о том, что он не настолько глуп, как пытается казаться — надо же, "следующее". — Я помогаю тебе здесь, ты помогаешь мне там.
Плавая в дрожащем бассейне своего воспаленного мировосприятия, я понятия не имею, о чем он говорит, но готов согласиться на что угодно, лишь бы не продолжать слишком тесного знакомства с унитазом.
— Хорошо, — осторожно говорю я. — А в чем, собственно, дело? Где там?
Белозеров смотрит скептически, хмурит свой непристойно обнаженный лоб, хмыкает. Бесцеременно хватает меня за руку — я все еще держу в ней сигарету, немного пепла слетает на кафельный пол — и переворачивает ее ладонью вверх. Потом задирает рукав, смотрит на мое запястье — оно бледное и непримечательное.
— Действительно не знаешь? — поднимает бровь Белозеров. — Надо же. Надо же, блядь. Он не знает.
За его насмешливостью сквозит и изумление, и довольство. Я не пытаюсь скрыть своей растерянности.
— Короче, слушай меня внимательно, — он тушит окурок о грязный пол и швыряет в канализационное окошко. Его голос прокурен, лицо жесткое, как башмак. — Придешь сегодня ночью на школьный двор, притащишь свечей. Там разберемся.
— Каких свечей? — недоумеваю я.
— Каких захочешь. Это твоя работа — выбирать свечи.
На этом он поднимается и уходит. Не оборачивается, не прощается. Я смотрю ему вслед — серые джинсы, замызганные гриндерсы — и чувствую, что сошел с ума.
Почему-то это ощущение возвращает мне четкость мысли.
* * *
Низкое небо полнится набухшими пузырями облаков. Кажется, они лезут мне в легкие — величественные, нежные. Я переполнен их пышностью, их дымчатой серостью, укутан ими — я задыхаюсь.
При этом — странный контраст — я чувствую себя почти хорошо по сравнению с нынешним утром. Мне весело. Мне интересно.
Не сомневаюсь, прийти на вечернее свидание к существу вида "Белозеров", которое в первую нашу встречу продемонстрировало агрессию, а во вторую — удивительную игру воображения, — предельно здравомыслящее решение. Здравомыслие — основа моей натуры. В моей сумке куча толстых серых свечей с диковатыми продавленными рисунками на боках — я нашел их на акции и взял, довольный тем, что это "моя работа". Люблю быть хозяином положения. По этому поводу я купил еще красивую зажигалку и кучу бумаги. Захотелось.
На школьном дворе темно. В парке, примыкающем к правой его границе, стонет птица — тонкий мяукающий звук, поднимающийся, как дым, к темным верхушкам деревьев, а оттуда — к небу.
Белозеров уже ждет меня: сидит посреди сумрачного футбольного поля и курит. Он не один — я поздно замечаю движение в темноте и вижу девушку: маленькую, темноволосую, завернутую в огромную черную кофту. Ее тонкое лицо казалось бы идеальным, если бы не было таким серьезным.
— Даров, — беззлобно приветствует меня Белозеров. В его белых ушах поблескивают сережки: кресты, ромбики, черепа. — Это Эля, она из параллельного класса.
— Эля — это Элеонора? — спрашиваю я, пытаясь изобразить приветливость.
Девчонка качает головой и молчит. Ее взгляд изучающий и почти осуждающий, как будто я сморозил глупость. Ее белое лицо на фоне черноты мира ясное, как полная луна. Мне хочется ей нравиться.
— Ладно, — небрежно командует Белозеров, разрубая неловкую паузу, как косец лопух. — Начнем.
Он гнусно, по-варварски швыряет окурок в жалкие ошметки бурой травы, разворачивается и направляется к школе. Он не оглядывается. Ведет себя так, будто уверен, что все будут беспрекословно ему повиноваться. Так, собственно, и происходит. Мы с Элей безмолвно премся следом за ним, за его агрессивно обнаженным загривком и резким плечевым поясом, за уверенной походкой и несовременно-брутальной обувью.
Он подходит к стене белеющей в сумраке школы, вынимает решетку из окна полуподвального этажа и пригласительно машет рукой. И ухает в темный проем — как будто ныряет. Эля безучастно следует за ним.
Я мнусь — темный провал мне не нравится — но то ли не хочу быть трусливее девчонки, то ли жажду продолжить свой психотический квест — сажусь и аккуратно спускаю ноги в темноту.
— Эй! — гулко подгоняет меня из мрака голос Белозерова.
На секунду мелькает мысль, что если они убьют меня здесь — принесут в жертву какому-нибудь выдроголовому египетскому богу или чему они там поклоняются — вряд ли полиция когда-нибудь выяснит обстоятельства моей смерти.
Я прыгаю.
* * *
Вспыхивает, дергается фонарный луч, прорезает кривую по полу и целится мне в лицо. Я мотаю головой, отворачиваюсь.
— Извини, — говорит Белозеров.
Поворачивает фонарик лучом вниз, как нож, и протягивает мне.
— Зачем? — не понимаю я.
— Ты поведешь.
Он говорит безапелляционно, беззлобно и как-то безлично. Наверное, примерно так нацистские офицеры говорили с евреями — за пару секунд до того, как выстрелить им в голову.
Внезапно я ясно понимаю, что искать ответы на какие бы то ни было вопросы здесь бесполезно. Чтобы выжить в шизофренических обстоятельствах, я должен действовать как сумасшедший.
Кажется, я слышал похожую фразу в каком-то сериале про детективов.
Я раздраженно забираю у Белозерова фонарик и двигаюсь вперед — через темные, заваленные бесформенными облаками хлама коридоры, через веники и швабры, стопки с макулатурой и пустые цветочные горшки. "Какое-то дикое говно", — думаю я и понимаю, что давно не чувствовал себя так хорошо. Боли нет, мир четок и ясен, как июльский денек. Я жив. Как будто воды Красного моря, месяцами сжимавшие меня в тисках и булькающие в горле, вдруг отступили.
Я легко поворачиваюсь спиной к своим ненормальным спутникам. Мне наплевать на них и на их возможные коварные замыслы. Я слышу шаги — они идут следом. Сильный опасный Белозеров и красивая Эля следуют за мной. Эта мысль доставляет мне удовольствие.
Во мне, как солнце, поднимается обжигающее чувство, которое я отстраненно классифицирую как бешенство. Мир кажется наполненным варевом из глупости, вялости и посредственности. И не то чтобы сам я выделялся в нем маленьким сверкающим бриллиантом. Я такой же — за исключением способности понимать свое положение — и себя ненавижу так же, как любого другого. Я бессилен что бы то ни было изменить. Во мне, как гангрена, гниет мерзкая, кислая тоска.
Но теперь, в эту короткую минуту, я жив.
Я чувствую себя неуязвимым.
Я нахожу в подвале большую комнату, заполненную старыми партами, и расталкиваю их в стороны. Вижу, как Белозеров молча берется мне помогать. Вижу, как Эля делает шаг в центр помещения и командую:
— А ну не топтать!
Эля замирает. Я бросаю сумку на пол и принимаюсь рисовать в пыли какие-то бог знает что значащие символы. Ну я устрою им магию! Вовек не забудут! Хотели — получите и распишитесь.
Достаю свечи, обозначаю ими углы кривой пентаграммы. Обозначаю стороны света — наобум, хрен они проверят. Рисую кракозябры, сами собой приходящие на ум — в свое время я немножко увлекался эзотерикой и держал в руках пару книг Блаватской. На зрителей внимания не обращаю. Сегодня я король вечеринки.
— Сядь туда, — говорю я Эле, выбирая для нее северную часть круга — у основания пентаграммы. — Оставайся, Элька, с нами. Будешь нашей королевой. Нет, так не звучит.
Мой мозг пылает. Наверное, я перенервничал.
Для обзоров.Для обзоров:
@темы: texts
-
-
13.09.2019 в 07:11читать дальше
-
-
14.09.2019 в 12:50